Имя Алексея Максимовича Горького после 1990-го считалось чуть ли не моветоном. Будто кроме романа «Мать» у него больше ничего не было. А ведь он автор великолепных романов и пьес. Одни из лучших – «На дне» и «Мещане» - ставили в Риге при участии автора.
Антрепренёр рижского Русского театра Константин Незлобин вспоминал, что гражданскую жену Горького актрису Марию Фёдоровну Андрееву он пригласил на зимний сезон 1904-1905 годов. «Она согласилась. Вскоре приехал в Ригу, за ней и Горький».
Впервые писатель, который тогда был в России на пике популярности, приехал на берега Даугавы 7 октября 1904 года. Остановился в том же доме, где снимала квартиру Андреева – на Первой Выгонной дамбе, 2. Дом этот на нынешней Ганибу дамбис и сегодня сохранился. Вечером Горький спешит в Русский театр – дают «Тартюфа». Первыми впечатлениями о Риге спешит поделиться в письме с близкими. «Чудесный город, пришлю снимки, чтобы видели, как он красив».
При участии писателя во многих театрах города – латышских, немецких, русских - ставят его пьесы. В Русском – «Мещане», «На дне». Знаменитый режиссёр Марджанов репетирует «Дачников». Состоялось 25 репетиций! Невиданная роскошь для дореволюционных театров, когда премьеры шли буквально через день.
«Все три пьесы у рижской публики имели совершенно исключительный успех, - вспоминал Незлобин. – По окончании спектакля вызовы автора продолжались бесконечно. Горький не любил выходить на вызовы. Делал он это после долгих упрашиваний. А когда, наконец, под несмолкаемый гром аплодисментов появлялся на сцене, то стоял в совершенно неподвижной позе несколько секунд, причём не кланялся и не кивал головой, как это обыкновенно делается.
А затем, после двукратного поднятия занавеса, чёрным ходом покидал театр. Помощник же режиссёра, объявлял неистовствующей публике, что автор из театра уехал. Пьесы свои Горький режиссировал прекрасно, давая артистам много ценных и интересных указаний. Во время репетиций писатель отличался всегда большой корректностью, вежливостью и не позволял себе, как это иногда бывает со знаменитостями, никаких нетактичных выходок. К самолюбию артистов он относился с большой чуткостью. Мария Фёдоровна Андреева, внешность которой, кстати сказать, особенной силой чаровало взоры, во время своего пребывания в Риге пользовалась самым полным успехом. Спектакли с её участием всегда проходили при полных сборах и при грандиозных овациях. По моему мнению, Андреева одна из лучших артисток. С её участием шла новая пьеса Горького «Дачники». Успех этой пьесы в Риге был таков, что я снял на Великий пост театр на Никитской в Москве, чтобы показать москвичам «Дачников» с Андреевой».
Но москвичам не суждено было увидеть рижскую постановку с участием Андреевой. Горький, который не сидел безвылазно в Риге, а то и дело выезжал в Москву и Петербург, 11 января 1905 года был арестован в Северной столице и брошен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Андреева поехала хлопотать за него. Лишь через месяц писателя выпустили и выслали из Петербурга. 14 февраля он вновь решил отправиться в Ригу.
По старому адресу – на Первой Выгонной дамбе – опальному гостю запрещено было останавливаться, он снял номер в Коммерческой гостинице, нынешней «Метрополь». Марджанов вспоминал об этом приезде: «Я встретил Горького на вокзале, и когда вошёл в вагон и заговорил с ним, он громко сказал: «Вы всё-таки осторожнее здесь, в соседнем купе едут какие-то «финляндские купцы». Мы с Алексеем Максимовичем отправились в гостиницу, следом за нами туда же приехали «купцы», которые заняли соседние номера с обеих сторон от комнаты Горького…»
В тот же день писатель не без иронии отмечал в письме к Пятницкому: «Здесь, в гостинице, нам дали пару внимательных соседей, тайно образующим надзор за нашим поведением и животворящих собой мудрость властей…»
О своих дальнейших планах он информировал родных: «…поживу в верстах 60 от Риги, в лесу, на берегу моря, недели две. Сейчас же еду в Бильдерлингсгоф, тороплюсь на поезд…»
18 февраля Горький поселился в пансионе Кевич, на Эдинбургском проспекте (ныне проспект Дзинтару, 39). «Здесь хорошо, - пишет он Пятницкому. – Сосны, море, тишина. Удивительная любезность и внимание хозяйки пансиона – она встретила нас как родных, сейчас же выписала мне все питерские и рижские газеты и заявила, что если явится полиция, - она швырнёт их вон… Здесь, повторяю, хорошо, только – уединённо и время течёт быстро». Просит он прислать и браунинг. «Сей инструмент иметь необходимо, как я вижу. Здесь так пустынно, мы ходим по лесу одни и далеко. «Всё может быть», - как говорит маляр у Чехова».
Вскоре браунинг прислали и Алексей Максимович начал тренироваться в стрельбе. Если помните, Пушкин во время Михайловской ссылки изрешетил пулями дверцу от кладовой, Горький нашёл другую мишень – купальни на пляже. «Учимся палить, - информировал он Пятницкого. – Браунинг пробивает на расстоянии 25 шагов две стенки купальни и третью другой, отстоящей от первой шагов на 16. Крепко».
Стреляли и в муфту Андреевой. «Сегодня ходили по морю, яко по суху, и стреляли в Марусину муфту. Дано было 14 выстрелов, но все остались живы, раненых нет и муфта цела. Вот как надо обращаться с оружием!», - с юмором рассказывает он о тренировках.
К счастью, в боевых условиях браунинг «буревестнику революции» применять не пришлось. Хотя филеры буквально по пятам преследовали его.
«Прошёл слух, что какие-то ретрограды готовят нападение на меня, - рассказывал он художнику Я.Бирзгалису. – Мария Фёдоровна передаёт мне совет друзей переехать в Ригу – там безопаснее. Я всё же мало верю этим слухам. И взморье покидать не хочется. Ведь славно так – море, лес кругом… Так представьте себе, друзья организовали что-то вроде охраны. На ближайших дачах наняли комнаты и устроили дежурства…»
Друзья, а это были в основном рижские студенты, нередко вступали в прямые стычки со шпиками. «Выхожу однажды прогуляться, - вспоминал Алексей Максимович. – Как всегда двое господинчиков – за мной. Ушёл довольно далеко по взморью. Гляжу из сосняка, по склону дюн спускается несколько молодых людей рыбацкого вида. Песни поют, как будто навеселе. Проходят мимо меня. Замечаю на лицах странные улыбки. Направляются они в противоположную сторону, навстречу моим архангелам. Слышу, начинается шумный разговор. Весёлая компания пререкается с филерами. В действие пошли палки, кулаки. Драка. Один из шпиков удирает. За ним вдогонку несколько «рыбаков». Другого, вижу, катают по песку и бьют. Чтобы не попасть, как говорят, в свидетели, я скоренько сворачиваю в лес и далее – своей дорогой. На завтра заходит ко мне околоточный. Спрашивает, что это за люди, которые напали вчера на гуляющих по пляжу. «Не знаю, - говорю. – Мало ли людей бродит по белу свету и дерётся. Не интересуюсь ими». «Как же , есть сведения, что вы их знаете», - настаивает околоточный. «Не знаю и знать не желаю. Требую, чтобы оставили меня в покое». Так и ушёл представитель власти, ничего не добившись. И знаете, помогло. Того открытого нахальства у филеров не наблюдалось…»
И всё-таки непросто было «буревестнику» отсиживаться подобно «толстому пингвину» в то время когда в стране шла революция. «Жить у Христа за пазухой в эти дни – стыдно и тяжело, хотя и здесь жизнь кипит, - признаётся он близким. – Но масштаб не тот, главное же – нет сведений, достаточно точных…»
Коллеги писателя по литературному цеху приезд на Рижское взморье обычно совмещали с литературной работой. Лесков, Гончаров, Андреев, Брюсов… Но Горькому не пишется. «Над пьесой я не работал… голова забита газетами», - пишет он Пятницкому. А газеты пишут и о предстоящем суде над ним, который должен пройти в Петербурге. «Если будет суд и я буду осуждён – это даст мне превосходное основание объяснить Европе, почему именно я «революционер» и каковы мотивы моего «преступления против существующего порядка» избиения мирных и безоружных жителей России, включая и детей. А будучи оправдан, я публично спрошу почтенное семейство, за что именно меня месяц держали в крепости?».
В середине марта Горький оставляет пансион Кевич и переезжает в Ригу. А 20 или 21 марта «без надлежащего разрешения» едет в Петербург.
Во время «рижских каникул» Горький познакомился со многими деятелями латышской культуры. Впоследствии он много сделает для популяризации латышской литературы – на русском под его редакцией выйдут сборники латышской поэзии. На долгие годы его пьесы станут главными на сценах латышских театров. Высокого мнения Горький и о самих прибалтах. «Латыши, эсты, литовцы – удивительно интересный и разумный народ, - нужно видеть, что они делают, чтобы проверить, как они серьёзно и стойко добиваются своей цели…»
Но в сегодняшней Латвии сделано всё, чтобы вытравить имя писателя. В столице нет больше улицы с его именем, моста. Даже мемориальная доска на здании театра, где он выступал, задвинута подальше от глаз. Обычное дело в нынешней Латвии.
