В мае 1981 года мне нужно было взять первое интервью – у прекрасного писателя, мальчишкой пережившего блокаду Ленинграда, после войны служившего на Северном флоте – в аварийно-спасательной службе, в 26 лет ставшего капитаном и участвовавшего в перегоне судов по Северному морскому пути из Петрозаводска до Петропавловска-Камчатского, Виктора Конецкого. Я тогда учительствовал и внештатничал в газете «Юрмала».

На интервью опоздал на три часа. Учебный год заканчивался и мне нужно было выставлять годовые оценки. Работал я в Лимбажской школе. Об интервью мы условились в Дубулты, в Доме творчества писателей. Приехал под вечер. Спрашиваю у администратора: - «Конецкий у себя?».

- «Нет, в баре».

- «А как выглядит?».

- «Поджарый, седой. Да Вы легко узнаете, в баре почти никого».

Бегу. Сразу узнаю писателя. Рядом с ним ещё один человек – крупный мужчина в тельняшке. Подхожу, представляюсь. Конецкий начинает сурово: «Ну и молодёжь! Разве можно так опаздывать!». Объясняю ситуацию. Вижу, смягчился. «Что будем пить?», - сменяет писатель пластинку. Сам он, надо сказать, был уже подшофе.

Сидим, пьём. Начинаю расспрашивать о блокаде. «Да что вы, молодёжь, знаете о войне, - с горечью говорит он. А потом, махнув рукой, начинает рассказывать о блокаде, о Северном морском пути, как их затирало во льдах и дело было между жизнью и смертью, о том, как в экстремальных ситуациях по-новому проявлялись люди… Я только успевал записывать – диктофона тогда не было.

 

То, что Конецкий пережил на флоте, само просилось на бумагу. Так он пришёл в литературу. Когда я поинтересовался, кого он может назвать учителем в литературе, он неожиданно показал на соседа по столику. На того самого – в тельняшке. «Чернышов, бывалый моряк и писатель настоящий».

 

Через час Виктор Викторович предложил продолжить разговор у него в номере. Он уже изрядно захмелел. Пока поднимались на лифте, я поинтересовался его мнением о Пикуле. Известно было, что они – друзья. Неожиданно Конецкий сказал: «Как можно относиться к писателю, который искажает историю». (В интервью это, как и многое другое, о чём он откровенно говорил, не вошло. О подобном не принято тогда было писать). Удивительно, но уже в наше время где-то прочитал публикацию, в которой говорилось о том, что Конецкий очень высоко ценил Пикуля. Может, не всегда говорил, что думал.

 

В номере писатель показал телеграмму от Евтушенко. Мэтр поздравлял его с одной из новых книг. Беседа закончилась неожиданно: Конецкий прямо в одежде и в ботинках залез на кровать и сказал, чтобы я проваливал. Поразило другое: уже в полубреду он твердил как заклинание: «Вкалывать, вкалывать, вкалывать…». Он и во время беседы постоянно говорил, что нужно много, много работать. «Вкалывать, вкалывать, вкалывать», - им произносилось как молитва.

 

Позже, по телефону, я поинтересовался, будет ли он читать интервью перед публикацией. Конецкий ответил резко: его не волнует, что будет написано. Это тоже резко контрастировало с существовавшими тогда порядками.

 

А интервью «Снится ли Вам море, капитан?» удалось. Об этом говорили старшие коллеги по газете, чьим именем дорожу до сих пор. Мне в какой-то степени повезло – я увидел не товарища писателя при пиджачке, а человека Виктора Конецкого, так сказать в неформальной обстановке.

 

Потом у меня были десятки, а может быть и сотни интервью. Но именно это, первое, вспоминается и по сей день.